|
|
„Поэт Дмитрий Воденников: «Я отравлен империей».“ Наталья Кочеткова, «Известия».
В издательстве «Гаятри» вышел в свет новый сборник стихов модного поэта Дмитрия Воденникова «Здравствуйте, я пришел с вами попрощаться». О подвиге, одиночестве, смерти и задачах современной поэзии с Дмитрием Воденниковым беседовала обозреватель «Недели» Наталья Кочеткова.
вопрос: Сочетание гламурности, едва ли не глянцевости, и жизнетворчества — как в вас все это уживается?
ответ: Я не понимаю этого прилепившегося ко мне ярлыка гламурности и глянцевости. Моя гламурность в том, что на фотографиях я более или менее хорошо получаюсь? В этом дело? И что мне делать? Изуродовать свое сорокалетнее лицо? Оно и так скоро будет изуродовано.
В современном мире меня очень злят постоянные подмены. Если ты выделяешься на каком-то общем фоне по каким-то параметрам, например, ты ведешь относительно звездный образ жизни, по крайней мере так себя позиционируешь, отличаешься от немытого, нечесаного, каким, по общим представлениям, должен быть поэт, у тебя действительно есть читатели и твои книги для поэтических сборников выходят большим тиражом, тебя публикует «Офисьель» и другие глянцевые журналы, — то моментально мир хочет тебя спрятать в какую-то траншейку и поставить табличку: «Гламур». Миру так спокойней. Он не хочет воспринять явление в целом.
Это меня бесит. Потому что это попытка омертвить любое живое явление. Когда про поэзию Веры Павловой говорят, что это эротические стихи, про Воденникова, что он — глянцевый персонаж, про Кирилла Медведева, что он сумасшедший, а про Андрея Родионова, что он певец окраин, учитывая, что Родионов — один из самых образованных людей, это меня сильно раздражает.
Да, с моей стороны это жизнетворчество, я всегда об этом писал. Сами по себе меня какие-то «абстрактные» стихи не интересуют нисколько. Я их не люблю. Любить можно либо какое-нибудь большое или маленькое жалкое существо типа собаки или кошки, либо иллюзию. Поэтому я существую в пространстве мифологии, а не психологии. Я так воспринимаю мир. Схватываю некие знаки и в этом живу. Поэтому и к раздваиванию моего образа стал умудренно относиться — бешусь, но один раз через три. Если вы читали мои книги, то их пафос и месседж — как выжить.
в: Но как бы вы ни пытались откреститься от ярлыков — участие в определенных проектах само по себе уже ярлык.
о: Понимаете, я, конечно, сам приложил к этому руку. Но как писал Михаил Айзенберг: «Я хотел не этак». Когда я пришел в поэзию, она была в загоне. Сами действующие лица, одни из лучших поэтов — Рубинштейн, Гандлевский, Пригов — говорили о том, что поэзия нужна только ценителям. Этих ценителей — пять-шесть. Как вам нравится эта цифра? Мне — никак.
Вокруг стали группироваться плохо артикулированные молодые люди, которые с восторгом восприняли идею, что поэзия никому не нужна или она только для своих. А у меня имперский, к сожалению, замах — я родился в Советском Союзе. Мне было 16, когда он развалился. Я отравлен империей, это моя внутренняя география. И я взял на себя историческую и социальную функцию: представлять поэзию, поэтов, которые пишут замечательные стихи. Если поэзия останется в андеграунде — она погибнет, все уйдет в игру в бисер. Понимаю, что моя позиция достаточно невротична, спорна, бессмысленна, но если этого не буду делать я, то этого никто не сделает.
в: Народными поэтами, которые собирали стадионы, были шестидесятники, затем произошел откат, и поэзия превратилась в маргинальную зону и ушла в подполье. Сейчас действительно поэтический подъем, с одной стороны. С другой — поэзия по определению не рассчитана на массы. И все эти проекты с вывешиванием стихов в метро, которые еще Бродский начал, не работают. Можно ли сказать, что вы наследуете эту линию шестидесятников, когда поэзия должна собирать стадионы?
о: А почему не предположить, что я наследую две эти линии? Симбиоз линии шестидесятников, которые позиционируют поэта как общественную фигуру, и линии противоположной, представители которой являются моими учителями. Я хочу, чтобы поэзия перестала быть уделом высоколобых — это чревато бисером, там умирают. С другой стороны, важно сохранить живую линию, которую как раз сделали андеграундные поэты, не поступившиеся ради социального момента чистотой своих стихов.
Это как в любви — соединяются вещи несоединимые. Когда мы любим, особенно вначале, есть желание никогда не расставаться с этим человеком, а с другой стороны — желание сбросить его. Никогда не ловили себя на этой мысли?
в: Поймала сравнительно недавно.
о: Потом ты как-то притираешься. Я, как человек, изгаженный Настасьей Филипповной Достоевского, отлично знаю, когда приходит любовь, что такое желание все порвать, бросить в камин все свои символические 100 000, все, что у тебя есть. Во мне это всегда было. Потому что ее слишком много, этой любви, она тебя душит. У меня была ситуация, когда я мучил одну женщину, там не было любви — начало какое-то было. Я сказал: «Мы расстаемся». Встал и пошел. А потом мне стало ее жалко, я перезвонил, извинился, спросил: «Ну, что ты чувствуешь?». Она говорит: «Освобождение». Хотя я понимал, что она в тот момент была очень сильно влюблена.
В свое время у меня был такой период одиночества, очень сильного. Хотя у меня все было, но это такая двойная жизнь, я все время находился в поиске. Не в поиске сексуальном, а какой-то новой любви. Это длилось семь лет. Я думал тогда: мне дано столько жизней, столько сил, а я проживаю только одну. Сейчас такого уже нет, мне почти сорок, случились самые серьезные события, которые только могут случиться: онкология, смерть, самоубийство моих близких. Возможно, это расплата: не замахивайся слишком.
Сейчас я могу только обнять мою собаку и лежать с ней — не случайно она появилась. Мне уже хватает только этой любви. Но что касается поэзии, то я до сих пор пребываю, может быть, в иллюзии — я родился для некоего подвига… Как трудно сказать в современной системе: «Я родился для подвига». Какой ужасный пафос, как пошло.
в: Подвига в религиозном смысле?
о: Сейчас я плюс люди, которых я безмерно уважаю и люблю, могут заложить новую поэзию. А что такое поэзия — это некая новая идеология, философия. То же самое касается и религиозного пути.
В свое время Бродский сказал, что мы живем в постхристианскую эпоху. Не знаю, точно ли в постхристианскую, но новую модель существования с богом надо построить. И выглядит это так. Не знаю, что со мной будет, — сдохну ли я под забором, умру в 90, в 40, один, со съеденным лицом, которое Чуня съест… (Впрочем, вряд ли Чуня, не доживет: скорее всего следующая собака — надеюсь прожить дольше 50.) То есть не знаю, как и когда, но скорее всего буду умирать в одиночестве. Сейчас я закладываю с помощью стихов жизнестроительство — не в смысле строительства имиджей, а в смысле показывания пути человека, который идет и создает новый мир, в котором будут жить другие люди. Создаю методику.
Это произойдет, только когда я умру. Когда я завешу эту свою линию, там уже не будет стихов. Когда дойду до конца, открою дверь и увижу тот свет — это и будет некая новая модель, по которой люди будут жить. Не по моим стихам — это будет некая вещь, которая сохранится, и другие люди уже пойдут своим путем, отдавая себе отчет в том, что они делают. В этом смысле я рожден для подвижничества. Поэтому мне тесно просто в стихах.
(источник)
|
