|
|
Среди новых поэтов я самый читаемый. Скорей всего никто просто не рубит в них…
Когда говорят, что критика нужна для того, чтобы помочь литератору разобраться в себе, я всегда внутренне немножко веселюсь. В моем понимании, да простят меня критики, настоящий литератор лучше всех знает все свои достоинства и все свои недостатки. Он, если еще не выжил из ума, может такую критическую статью о себе написать, какую ни один критик не осилил бы. Разбить себя в пух и прах, и сверху плюнуть… Ну и панегирик тоже сумеет себе изготовить, если захочет.
Я к тому, что мои ощущения от стихов Воденникова лучше всего сформулировал сам Воденников: «Мои недостатки, — сказал он, — в том, что большинство моих стихотворений — мучительны. Залиты солнцем, но мучительны».
Слово «недостатки» тут, конечно, вполне условное (вместо него вполне могло стоять слово «достоинство»; я бы именно это слово и поставил). Но вообще сформулировано очень точно.
…Это интервью начиналась как провокационное. Вопросы стоили ответов — да и сложно было бы представить Воденникова, всерьез отвечающего на вопрос о том, зачем он красивый такой родился на белый свет. (Я, впрочем, спрашивал почти серьезно).
Но потом интонации сменились, и получился разговор в иных тонах. Не знаю, чувствуется ли это на письме; уверен, что чувствуется.
Все, вроде бы… Ну, тогда встречайте. Это, повторюсь, Дмитрий Воденников — самый, пожалуй, известный поэт в своем поколении. Когда он вслух говорит об этом, меня ничто не коробит. ОН ЖЕ ПРАВДУ ГОВОРИТ.
— Дмитрий, приветствую. Можете рассказать, откуда вы родом, где учились, чем занимались, с какой поры началась литература, и чем занимаетесь ныне?
— Здравствуйте, Захар. Родом я из Амстердама. Моя мать однажды сбежала отсюда — туда, с одним заезжим музыкантом, от моего отца, который был известным советским миллионером. То ли ей наскучило бояться, то ли деньги ей надоели (она была очень красива и могла себе это позволить: устать от денег). В любом случае — она перешла границу, уже беременная, в одной кацавейке и с банкой огурцов для родственников скрипача (я разве не сказал, что он был скрипач? Странно). С пианистом особенно ничего не получилось, но я уже был в ее утробе — и некоторое время она подрабатывала в приморских ресторанах пением песенок Аллы Пугачевой и иногда удила рыбу (кормить же ребятенка как-то ведь надо было). Потом отец ее простил, и она вернулась домой. С той же банкой и со мной. Но недолго я резвился на папиной ферме. Однажды (не самым лучшим днем: тоскливым и муторным — знаете, какие бывают ноябри в России) меня украли цыгане и научили ходить по проволоке (тогда как раз сдох их любимый медведь Рустем). Так я заработал свои первые деньги. Стихи же пришли позже. Когда я вдруг сбежал из табора и спал в росистых стогах под городом Кишиневом. Там меня и нашли критики.
— Красивая история… Слушайте, Дмитрий, я сейчас вам задам вопрос немужской, провокационный, несколько подлый и крайне пошлый. Вы — красивый человек, и сами, видимо, об этом догадываетесь. Мне как-то в голову пришла дурная мысль, что русский поэт должен быть красивым. Нет, он, конечно, должен еще и стихи писать хорошие, но красивым все равно надо быть. Ну, насколько определение «красивый» может к мужчине подходить. Особенно, если этот поэт пишет о любви и красивых женщинах. Потому что Сологуб и должен был выглядеть, как Сологуб. Но вот Блок. (Кстати, читал, что вы разлюбили Блока. Блока-то за что?) Но вот Маяковский. Но вот Пастернак. Есенин. Павел Васильев. Бродский. Не отвечайте, если не хотите. Но мне иногда кажется, что русские поэты умышленно так выглядят, чтобы в них влюблялись, прости Господи. И чтобы их еще жальче было потом… когда-нибудь потом.
— Да, Захар. Моя красота — это мое проклятье. Вы как-то удивительно точно определили трагедию всей моей жизни. В свое время из-за меня даже стрелялись два мужчины и три женщины. Причем все шесть — наповал. Но лично я не унываю. Что же касается Блока, то его я разлюбил, потому что Блок, как говаривал мой сосед сантехник Володя (а он из-за меня тоже стрелялся) — какой-то «кривой». Я спросил его: что это значит? Но он не мог ответить на этот вопрос (он же сантехник, а не профессор). Но когда я потом подумал, я понял, что он имел в виду. Дело в том, что во всем, что пишет Блок — есть какая-то глухота. Он не слышит людей. Относится к ним как «оснеженным колоннам» (это цитата из стихотворения). Брезгует ими. Вот как вы мной. Когда так лихо стали мне задавать такие пацанские вопросы про то, что «поэт пишет о любви и красивых женщинах». Разумеется, о красивых женщинах. О чем еще поэт может писать? Он же — ПТИЧКА.
— Ладно, не будем о том, чем я брезгую. О литературе теперь, если вы не против. О вашей генеалогии: на чьих книгах воспитывались, кто оказал определяющее влияние?
— Достоевский с его Настасьей Филипповной. Я даже однажды сказал для одного глянцевого журнала на их вопрос: «если бы в школьной программе решено было оставить только одну книгу, какую бы выбрали вы?» — что именно эту книгу: причем только первую часть (чего уж мелочиться-то). После бегства Настасьи Филипповны с Рогожиным и 10 тысячами в камине чтение можно заканчивать. Школьники будут настолько потрясены (что такое может быть на свете, а они сами живут как мыши), что потом кто-нибудь из них непременно займется факультативным чтением. Без принуждения. В надежде еще когда-либо что-то подобное в других книгах найти и пережить. Только такая фишка им больше не выпадет. Никогда. Ну, пусть тоскуют хотя бы. В таком случае.
Еще — поэт Елена Шварц. Которая гениальна.
И вообще — женщины. Дело даже не в том, что мужчину делают именно женщины (а они как раз и делают, а не друзья-приятели, и не пацанское окружение)… А в том, что сейчас женщины пишут куда лучше мужчин. Потому что ничего не боятся. В отличие от мужчин-писателей. В этом почти безраздельном женском царстве — есть только несколько мужчин-поэтов, которые пишут лучше и тех, и других. Например, я. И Кирилл Медведев.
— Дмитрий, вот вы сказали как-то о себе: «Я не поэт». Уверенно так сказали. И я подумал: ну, я не чувствую здесь кокетства. (Там было дальше пояснение, что вы стихами делаете свою жизнь). А вы знаете еще таких вот поэтов, которым не в падлу сказать: «Я не поэт»; и не уронить при этом своего достоинства? Из прошлого, или из настоящего — не важно…
— Знаю. Все настоящие поэты, которые перепрыгнули через свое время (а сперва через тусовку, хороший вкус — ибо ничего настоящего с хорошим вкусом не сделаешь, по причине, что настоящее — это всегда за гранью), все они могли так о себе сказать. Причем, с легкостью. Причем — говорили. Это как раз скорее общее правило, чем исключение.
— Что читаете сейчас?
— Вашу верстку в «Русской жизни». Меня туда пригласили быть литературным редактором. Определять стиль. Так вот я хочу сказать, что мне очень нравится, как вы пишете. Я читаю вашу историю про то, как Дубчик и Братик поехали покупать машину. Такая вот криминальная история. Очень смешная. Вы — замечательный писатель. Спасибо вам.
— Ох-х… Спасибо. Видимо, я должен бы вырезать это из интервью, из скромности, но я оставлю… Как вы оцениваете состояние современной поэзии? Если можно — с определением вашего отношения к наиболее известным современным стихотворцам.
— Состояние — великолепное. Много замечательных поэтов. Лучшие, на мой взгляд, Андрей Родионов, Вера Павлова, уже упомянутый Кирилл Медведев, Федор Сваровский. Это если про поколение.
— Вы сказали как-то, что «стихи Кибирова — влажны, неточны и явно легко пишутся. Это все могло бы составить их недостаток. Но это их достоинство» (отличное эссе кстати). Есть какие-то, вам самому понятные достоинства и недостатки стихов Воденникова? Достоинства, переходящие в недостатки и наоборот?
— Мои недостатки в том, что большинство моих стихотворений — мучительны. Залиты солнцем, но мучительны. И поэтому — феномен такого большого интереса ко мне со стороны людей мне неясен. Вряд ли всем нравится стоять на грани. Скорей всем нравится с полпинка щебетать о «стишках и красивых женщинах». Но я почему-то самый среди новых поэтов читаемый. Скорей всего, никто просто не рубит в моих стихотворениях. Хватают какую-то свою личную муть с их поверхности. Разговаривают с голосами в своей голове. А думают, что со мной. (Хотя и я не хотел бы — чтобы со мной. Это я как раз хочу о вас. Но, видимо, у меня ничего не получается.) А еще мой недостаток — что я не умею писать верлибры. Только притворяюсь. Но он (стих) — все равно ритмичен.
И еще что не умею писать таких стихов, какие бы хотел. А хотел бы — совсем не на грани. А чтоб вам было близко. С изюминкой. Типа «Приглашаю на закат». Но такие у меня не получаются. Правда и такие, какие пишу — тоже не умею. Они всегда как-то против моей воли такими получаются. Мне же — всегда их быстрее сбросить хочется. Еще ДО того, как они станут тем, чем стали. Чтоб хоть немного «про закат». Ан нет.
— Отдельный вопрос о том поколении поэтов, которым досталась наибольшая из возможных в этом мире поэтическая слава: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Насколько их слава была заслужена? Насколько велик их вклад в русскую поэзию? Останутся ли они в сокровищнице русской поэзии? Вообще вы могли бы назвать имена во второй половине XX века, которые сопоставимы с этим рядом: Блок-Гумилев-Ахматова-Цветаева-Маяковский-Пастернак-Есенин-Мандельштам… Никого не забыл? Кто-то, может быть лишний? Кто следом за ними? Или у вас совсем иные ряды? (поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок — есть таковые? Кто они?)
— Я люблю Беллу Ахмадулину. Очень. И несколько стихотворений Вознесенского люблю. Дело в том, что моя мама (а она, разумеется, никакой границы не переходила, а умерла в 29 лет, когда мне шесть было) почему-то любила вот это стихотворение Вознесенского, про Монро:
«Я мерлин, мерлин, я героиня.
киноэкрана и героиня
с кем телефоны заговорили,
кто там в приемной скрипит лосиной?
НЕВЫНОСИМО….
невыносимо, что не влюбиться,
невыносимо без рощ осиновых,
невыносимо самоубийство,
но жить еще — невыносимее».
И теперь у меня рука не поднимается Вознесенского ругать. Если ей нравился — значит хорошо.
… Что же касается ряда, то: Блок-Гумилев-Ахматова-Цветаева-Маяковский-Пастернак-Есенин-Мандельштам-Ахмадулина-Елена Шварц-Гандлевский - ну и я потом.
— У вас как отношения с современной прозой? Вы ее читаете? Слышали о «новом реализме»? Как вы думаете, «новая искренность» и «новый реализм» — они имеют какие-то точки соприкосновения?
— Читаю. Но термин «новый реализм» не слышал. Это вы в нем пишете?
— Ага, мне об этом сообщили критики, когда нашли меня в соседнем с вашим стогу… Но вообще, в отличие от вас, я всю жизнь считал, что пишу о красивых женщинах, и не вижу никакого смысла писать о чем-либо еще… Но мы не обо мне сейчас… В чем, Дмитрий, главные проблемы современного литератора — тем более, поэта (или «не поэта»)? Денег нет? Славы нет? Возможностей нет? Простите за дурацкий вопрос — но я его всем задаю.
— Проблем никаких нет. Все, что вы называете тут как проблемы, — какая-то муть. (Уж вы простите).
— Конечно, муть. Прощаю.
— Проблемы любого поэта в том, что у него либо идут стихи, либо ушли. Других проблем нет. И не бывает.
Вы все-таки путаете понятие поэта и литератора. У них, наверное, есть какие-то проблемы. Но я — не литератор. И даже не интеллектуал (еще одно позорное слово). Так что это все не ко мне.
— ОК, больше не буду. Сохранилась ли литературная критика в России? И если да — кто может адекватно оценивать поэзию, поэтические процессы?
— Критика есть. Только она несостоятельна. Это либо цеховой междусобойчик, либо желтая пресса (точнее ее попытка). Мне так понятней — второе. Потому что хоть ясно, ради чего люди за компьютер садятся. Но в этом нет ничего страшного (я про то, что в России кризис критики). Это как раз нормально. Стихи всегда все опережают.
— Есть ли у вас политические взгляды? Я читал, что свобода для Воденникова — это «удачное сочетание воздуха, солнечного света, первой сигареты»… Какие-то иные определения допускаются?
— Есть. Я против фашизма. Причем любого. В том числе и интеллектуального.
— Что будет с Россией, есть ли прогнозы? Или Бог с ней, с Россией? Или черт с ней?
— С Россией все будет хорошо. Я это чувствую. Я такие вещи всегда чувствую. Дело не в моем уме или моей логике, а в моей коже. Я же животное. В любом случае — для стихов будет самое главное время. Может, потому что будет не-свобода. А может, потому что наоборот — свобода. Тут уже я не знаю. Может, мы просто все идем к пропасти. Но даже если это так, то значит: идти к пропасти — это сейчас ХОРОШО.
— Хорошо. Спасибо. Очень хорошо.
Беседовал Захар Прилепин
(исходный текст)
|
