Беседовала Ксения Сафронова. Опубликовано на сайте «Немецкой волны».

Дмитрий Воденников вновь встретился со своими читателями в Германии. В интервью DW он рассказывает об «идеальном стихотворении», бюргерстве, замусоренном человеке и упырях.

DW: Вы довольно часто выступаете в Германии, что вас здесь привлекает?

Дмитрий Воденников: Соразмерность страны человеку. Например, когда мы были в Амстердаме, обошли несколько кварталов с желанием сесть в кафе, но мест не было. А в Германии это делается очень легко. Это бюргерство, конечно, но оно отличное, ведь есть соразмерность. Еще Гофман об этом писал: филистеры, золотые горшки и прочее. Бюргерство может развиться в фашизм, как это было в XX веке, а может, преодолев это, как оспу, развиться в человеколюбие. Это очень здорово. Еще Цветаева писала: «Германия — мое безумье, Германия — моя любовь». При этом у многих русских существуют травмы, связанные с Германией. Это мои друзья, люди моего возраста, они никакого отношения к войне не имеют, но частенько вспоминают об этих травмах. Но я этого не вижу, не чувствую, у меня «цветаевское» отношение. Здесь отличная диаспора, я ведь выступаю не перед немцами, а перед эмигрантами, людьми, которые здесь живут. Мне нравится, что они не так много знают о России, но зато с ними можно очень плодотворно работать, они открыты, им нравится что-то узнавать. Вот сейчас ко мне женщина подошла: просто пришла, она уже не молода, но, тем не менее, к ней можно пробиться стихами, которые, по-моему, совершенно не ее формата. Меня привлекает возможность работать с аудиторией другого склада, нежели в России.

— В Москве аудитория более закрытая?

— Нет, она более продвинутая, больше знает о поэзии.

— Вы пишите колонки для «Газеты.ру», каково это — быть колумнистом в современной России?

— Страшно. Ведь, люди, про которых ты пишешь, приходят еще и в комментарии. Сначала комментируют нормальные, твои читатели и подписчики. И вдруг, где-то с двадцатого комментария приходят упыри. Если ты пишешь про то, как казнили в Германии геев в Освенциме, они отвечают: «Хорошо, что казнили, нужно сделать это еще раз». Это пишут русские люди, они в этот момент становятся на сторону фашистов. Это говорит о том, что очень сильно замусорен среднестатистический человек в России. Есть большая прослойка людей все понимающих, четко видящих, говорящих по-настоящему. Но есть такая же прослойка упырей. Это, конечно, не гражданская война, потому что она ментальная. Как будто идешь по болоту, нужно ступать только на кочки и тут «бац!» — и ты уже в зловонной жиже. Но Россия совершенно не закрытая страна, она достаточно европейская.

— Почему на встречах вы читаете не только свои стихи?

— Потому что я люблю чужие стихи, мне не больно и не страшно их читать. А по поводу моих: я их так вытаскивал тяжело и больно, мне нужно было, чтобы там была только правда. Более того, у меня были моменты, когда близкие люди просили заменить их имена. Было мучительно. Для меня стихи — больные. Я там какой-то голый и как будто не человек. В моих стихах существует очищенный человек и мне немножко больно с ним стоять рядом. Я хочу дожить жизнь, соразмерную себе, стареющим человеком.

Вот как будто в невидимом мире есть идеальное стихотворение и, когда ты начинаешь его писать, твоя задача — списать его как можно точнее. Но ты ничего не видишь, твои глаза слепы, они приучены к смотрению телевизора и чтению Facebook. В этот момент, как у Пророка «открылись вещие зеницы, как у испуганной орлицы». Это стихотворение о том, как шел человек по пустыне, и его жестко изнасиловали. А что в конце? Восстань пророк и иди. Жги глаголом, расскажи, что с тобой сделали, что с тобой натворили. Это гениальное стихотворение. Ты видишь не библейскую, а ужасную криминальную историю с унижением. Цель есть одна — жечь. Рассказывать о том, что сделало с тобой стихотворение.

Или встречаешь человека в 16 лет и понимаешь, что все так здорово, что это любовь. И вдруг мелькает в какой-то момент мысль, что вы расстанетесь. Не сейчас, не завтра, но расстанетесь. И в этот момент понимаешь, что другой человек тоже сидит, и думает именно об этом. Но при этом вы любите друг друга одновременно. Это и есть стихотворение, настоящая поэзия. Когда ты пишешь и с точки зрения женщины, и мужчины, и сверху, и через них. Если ты можешь все это описать в одном стихотворении, значит, ты делаешь настоящую поэзию.

— Ваша цель как поэта достигнута?

— Да, у меня есть ощущение, что я написал все. Хотя недавно меня толкнуло… Это было в апреле, я слышал, как на улице катались на роликах. Этот звук «шх, шх». Я люблю пыль апрельскую, оттаял асфальт, он стал сухим, это счастье. Еще нет почек, только дымка, пыль и вечность. И вдруг у меня что-то застукало, но получилось несколько строк и все.

Это не было мучением. Стихи приходят как нечто легкое, нужно только ухватить. А мучение — когда ничего не получается. Что-то мелькнуло, а ты не успел. Это мука. Представляете, что было с Менделеевым, прежде чем ему все приснилось? Что он делал перед сном? Мучаются не только поэты, но и те, кто делают большой прорыв. Это такое счастье, но больше ничего.