Только сейчас дошло: как глубоко не случайно чуть ли не во первЫх строках Воденников помянул «Театр». Первая ассоциация — самая по существу. Очень созвучный, как мне кажется, пример жизни–в–творчестве, жизни–как–творчества.

И еще: примерно сформулировалось, что меня так цепляет в том, что делает Воденников.
Он говорит невыговариваемое, выражает невыразимое.
Причем не то чтобы как–то запредельно. Вроде бы простым человеческим языком.
Но в этом и запредельность.
Он делает то, что нельзя.
Но он — это делает.
Причем, не в статусе «запрещенного приема».
Вот как когда художник что–то выражает, а ты понимаешь — так нельзя.
По–плохому — нельзя.
А тут: то, что нельзя, — но так, как можно.
Как нужно, как необходимо.
По–правильному.
Тут лезут банальные слова типа «возгоняет, очищает, катарсис» — но нет, не то, ни фига не возгоняет и не очищает. Больно, страшно, с кровью, правда, без прикрас — но катарсис, да. Ну, в исконном, древнем смысле, значит, получается. Полна сцена трупов, Эдип с выколотыми глазами, зрители рыдают — и просветляются.
Хотя и возгоняет, и очищает, конечно.
Потому что — небесный, цветущий, бессмертный.
Вперед, к архаике — к первословам, первосмыслам. Как будто ничего еще не было сказано. И действительно, каждый текст — жизненный путь, и совокупность текстов — он же.

Вообще, по идее, на сломе тысячелетий должен бы был наступить третий «великий трагический» период. Это у Камю есть: что в истории мировой культуры их, таких периодов, было два: античная трагедия и Шекспир–Расин–Корнель–Лопе де Вега–Кальдерон. Третий что–то медлит наступить, хотя условия для него — самые что ни на есть... но, пожалуй, «текст Воденникова» — это явление подобного порядка. Лирическая трагедия. Ну правильно: и выросла трагедия из лирики.
Начав с театра, к театру я и пришла.
Жизнь как театр перед лицом богов.

(Исходный текст)