***
Я змея,
которая наблюдает за тобой из-за камня.
Обладающая тварь с двойным зрением это я.
Переставь эти слова и ты получишь второй вариант.
Выбрось «ссс» — он нам уже не понадобится
(вы когда-нибудь видели такую грамотную змею?).

Ты состоишь из белого листа, светящегося, и его помарок,
постель не убрана, постель, как жизнь, проста:
не убирай ее и будет всё по-старому.
Ты состоишь из чистого листа.

Когда кожа змеи слезает,
легкая пленочка слезает и с глаз,
в этот короткий момент
змея видит лучше.

И вот я вижу тебя хорошо, просто отлично,
и говорю: как мне тебя называть, моя девочка?
Ты смеёшься, поправляешь бретельку своей красоты,
своей второй шелковой кожи,
говоришь: «Любым именем, где не будет „эс“».

***
Возьмем чугунок или гусятницу,
впрочем, достаточно будет и кастрюли:
сварим там бульон нашего глухариного токования,
тоскливого квохтанья над нами нашей лесной глухоматери,
добавим испуганный писк и радостное ликование
тетери́нового свежевылупившегося птицесына.
Нарежем соломкой туда наши надежды,
нарежем кусочками наши молочные биографии,
добавим Чиполлино разлуки,
корнеплоды наших удач
и морковь прозябания,
одиночество уточки серой,
слезы жар-птицы,
острый перец летучей лисицы,
соленые огурцы и маслины нашего непонимания.

Я ведь тоже из вас, из птичьих,
телепаюсь по́ снегу, растопырив смешные крылья,
иду в человечью аптеку:
низорал шампунь от раздраженья на коже
(жизнь шелушится, пытается смыть себя),
Омега 3, для лечения раздражения на крыле
(стали ломкие перья, поднимешь крыло — по всей комнате белый пух) —
и шепчу себе:
не умри,
низорал шампунь,
омега-3.

Славная выйдет из нашей любви солянка.

***
Я змея,
которая внимательно наблюдает за тобой
из-за теплого камня.
Древняя тварь с двойным зрением,
которая видит другую тварь.
Как же ты постарел, как распух,
как похрюкиваешь, как никогда не можешь наесться.
Корневища, луковицы растений,
опавшие листья,
змеи (бедные неядовитые змеи), черви, ящерицы, обессиленные мелкие грызуны.
Ты толстокопытный враг.

Как же ты жалеешь, что никто тебя не захотел одомашнить,
огородить,
пристроить в теплый свинарник,
никто тебе не поставил перед твоим бурым носом корыто,
не сказал:
«Ешь сколько хочешь.
Вот они, бывшие корневища твоих когда-то удивительных сказок,
вот они, луковицы твоих тревожных лесных снов, —
теперь они сваренные, магазинные, их вынули люди из супа, вместе с кукурузой и гречкой свалили тебе.
В этом хрючеве тоже встречается мясо».

В этом хрючеве есть косточка серой уточки,
в этом хрючеве есть перо белого голубя,
только нет в мешанине пера птицы Феникс
и мха твоих детских снов, бывший ты
выросший поросенок.

Но иногда, когда ты спишь — отяжелевший, уставший даже во сне, никем не любимый,
он как раз просыпается, быстро живет внутри,
ворочается в твоем змеевидном кишечнике,
пытается вырваться
(а из-за батареи чужого параллельного сна
смотрит на тебя внимательная змея).

Тогда ты, не открыв глаза, во сне жалуешься —
ты вообще всегда жалуешься, о, как ты самозабвенно жалуешься — этому уже постаревшему в тебе поросенку
и шепчешь:

«Мне кажется, что я вообще трава,
растущая без всяких прав,
среди других и невозможных трав,
всех побеждающая, потому что я — права».

***
Меня валит и валит сон,
меня валит и валит снег,
мы с тобой, как январский слон,
мы с тобою, как Чук и Гек.

Сели, поехали незнамо куда,
стучали сиденьями откидными в ночном коридоре,
а над вагоном сияла звезда,
всю нашу долгую жизнь одна и та же звезда,
нам не принесшая счастье, а только любовь и горе.

Эта звезда видела — если б могла и хотела смотреть —
сколько нас тут убили, пока она сжималась и расширялась,
сколько было построено концлагерей,
а до этого пирамид,
но для нее это просто выдох и вдох.
И она не смотрит на нас.
Бум, стучит откидное сиденье, «хватит шуметь»,
говорит из чужого купе полуголый военный, сердитый, как бог,
и мы, маленькие пионеры, мальчик и девочка, с запятыми испуганных ног,
приносим ему свои неискренние извиненья.

Потому что мы с тобой
только Чук и Гек,
мы не здесь, мы не там, мы размазали сон по лицу,
и теперь нам летит в лицо
только снег, только снег, только снег.
Мы едем с тобою в тайгу,
к геологическом отцу.

***
Кстати, эту звезду называют Дже́нах, и
это умирающая звезда.
Трудно представить, что кто-то из человечества выживет тут,
когда она прекратит свои сжатия и расширенья,
но если хоть кто-нибудь выживет,
то тогда этот кто-то (не мы)
через сто тысяч лет
увидит на небе маленькую луну.

Он поднимет к ней широкую морду, когда-то похожую на лицо.
И вдруг его озаряет (возникают давно забытые перекореженные в его голове слова):
«Слеза Торжества», — он говорит, а потом опять и опять повторяет:
«Слеза Торжества», — повторяет: «слеза Торжества».

***
В этом мире животных никогда не будет меня,
провалюсь через щель, прорасту через пол,
как щаве́ль,
паутиной пойду по углам.
Лето пройдёт, и осень пройдет, а потом наступит зима.
А потом начнется метель.

Летит снег из русской литературы,
покрывает собой все огромные наши «я»,
закрывает нас в домике:
мы залатали все дыры, мы перестелили полы,
варим щи из шпинатного щавеля́,
читаем неграмотного русского Рильке,
стерли с компьютерной карты нашу старую карму,
ослабили хватку звездного неба,
построили медленный долгоживущий дом.
И нам хорошо в нем.

Это раньше бы я сказал, что мы с тобой волк и волчица,
перешедшие на горох и тво́рог,
лежим, никого не трогаем,
смотрит на снег за окном, а он из потемок струится.
Знаем, плохого уже ничего не случится.
И вдруг слышим стук. Кто там стучится?
Это пришел четвертый, самый безжалостный поросенок.

А теперь не скажу.
В этом мире животных никогда не будет меня,
я из просторастущих, я из прямостоящих,
простодушных, волчьих и ненастоящих
в море конского щавеля.
Ля-ля-ля, мы поем под снегом,
кипятя кипяток кипящий
под трубою, в снег уходящей,
в бесконечные вензеля,
под созвездия Крест и Змея,
в пустоту, где летит Земля.

Так кончается горе и так начинается счастье.

***
Прислушиваясь к матери сырой земле,
больное ухо поднимает волк,
а богатырь прикладывает ухо.
Он слышит, кто прилег с котомкой лиха, глухо
с обратной стороны прижавшийся к земле.

И слышит волк, как опадает снег
и не вернётся в высоту обратно,
и как под снегом прозябает мышь,
зимой измученная однократно.

Он знает: в этой точке Мандельштам
необратимо пересекся с Блоком
и кто несет твой маленький туман,
затерянный в кармане неглубоком.

***
Хочу стать буквой Ы,
чтобы с меня не начинались близкие слова,
а только тюркские речные имена,
туркменских диких уток ыштыкма,
мужского пения больная голова.

Протяжным звуком, пеньем горловым
как долгий «ыр» я стану им родным,
а «ыр» и должен длинным быть и скучным,
как наша жизнь, как наша степь и дым,
как сорнячок над именем моим.

Без ынтереса к пенью и к ыгре
возникнет призрак света на горе,
начнет редеть, замешкается тут,
прислушается: «что они поют?»

Поют мужчины о своих родных,
о женах, о делах своих земных.
Шама́ня, сва́дебничая, колыбя́,
и каждый о себе и для себя.

В конце концов и я тебе спою
простую колыбельную свою,
о том, как мы друг друга берегли,
но в эту землю дымную легли
не в двух шагах, не в десяти шагах,
на разбегающихся двух материках,
шама́ня, мы́кая, словами теребя,
но каждый о себе и за себя.
______
16 января — 25 января 2024