В ноябре 2007 года Генеральная Ассамблея ООН объявила 2 апреля Всемирным днем распространения информации об аутизме. В этот день миллионы специалистов и родителей детей с расстройствами аутистического спектра (ASD) имеют возможность рассказать обществу об аутизме как о глобальной проблеме.

1.
Что ж так больно держать в голове стихотворный отрывок,
никому непонятный еще — ни тебе, ни ему самому:
его мелкие пятки, его синеглазый затылок,
как зацветший картофель, пускающий корни во тьму.

Когда в голове протыкается стихотворный период — он глухонемой. Он висит с пропущенными двумя строчками в середине и не знает своего продолжения (товарища, который должен быть внизу) и товарища, что у него над головой (и будет ли?).
Это висение яркой, но неразличимой картинкой в голове — долгий ад.
Воспаленное молчание может длится день и два, и даже неделю.
Через дня два начинают приходить строфы, но они все мертвые, с разным ритмом, не соединяющиеся друг с другом, чужие.
Связь с миром нарушена.
Ты чувствуешь, что мир болит (и это первый признак, что ты оглох: потому что мир никогда не болеет, даже во время войны) и что у тебя тоже болит.
Но это — всё. Ничего сверх.

При таком муравейнике звука внутри, это все равно называется молчание.
Но не то молчание — когда не о чем думать.
Это молчание когда ты думаешь постоянно, складываясь как эмбрион. Тум-тум, тум-тум. Ло-ло-ло или да-да-да. Периодически сблевывая и вытираясь.

Через неделю — ты стоишь (вернее, лежишь под душной подушкой) там, где и был.
Две строчки еще могут найтись, а товарищей для четверостишия нет и — (а это и есть самое страшное) скорее всего не будет.

И это при всем том, что ты их как бы отчетливо видишь (это отдельная мука: как во сне, когда ты не можешь найти свой дом, и вдруг с ужасом понимаешь, что единственного знакомого, который вел тебя туда чуть ли не за руку, относит в толпе).
И ты даже видишь в тумане, какое это должно быть стихотворение (до количества строф и их строения).
Посмотри на него в последний раз.
Больше ты его никогда не увидишь.

Жизнь тебя воспаляет как течную суку.
И потом забывает на дне.

Но даже когда эти никчемные две срединных строчки все же приходят — ты однажды просыпаешься утром и понимаешь, что это найденное четверостишие не помнишь.
Ты его потерял.

И все надо начинать заново.
Но начать заново — невозможно.
Потому что это конец.

2.
Как в норе лежали они с волчком, -
зайчик на боку, а волчок ничком, -
а над небом звездочка восходила.
Зайчик гладил волчка, говорил: «Пора»,
а волчок бурчал, — мол, пойдем с утра, -
словно это была игра,
словно ничего не происходило, -
словно вовсе звездочка не всходила.

Ребенок берет карандаш и краски, начинает рисовать, и нам кажется, что он хочет нам сказать: «Посмотри, я толстый и живой. Я не боюсь глухонемого гула. Я тут».
На самом деле он нам ничего не хочет сказать.
Потому что и без нас знает, что он живой и толстый.
Это такое ясное осознание себя в мире, которому все бы могли позавидовать.
Но всем все кажется, что они нужны, потому что они — свидетели.
Нет.
Мы нужны ему (и нам только для этого все нужны), чтобы мы любили его — издали, защищали издали, забирали у него его внутреннюю тревогу и отчаяние, не гладили по голове.
Они отстраняются от поцелуя — потому что поцелуй ничего не значит.
(Потому что поцелуй в темечко и даже в губы — не для того, к кому лезут губами, а для себя, для того, кто целует. Это же так очевидно. Да и вообще — поцелуй это больно. Вы разве не замечали?)

Аутичный ребенок — это поэт в современном мире.
И не знаю, как у детей-аутистов в тяжелой степени (я видел только подростков в пограничной стадии), но если то, что у них внутри, похоже на внутренний гул, то хотелось бы верить, что он не постоянный. Потому что это как уродство, как двустороннее воспаление. Если воспаляется придаток, через который ты слышишь, как все люди с тобой говорят (когда приходит стихотворение — это реальность), все люди, среди которых нет ни правых, ни виноватых, ибо ты их чувствуешь прозрачной прохладной своей стороной — то на другом конце растет и пухнет опухоль: завистью, ревностью, смертной обидой, глухотой к чужому слову, презрением и ненавистью. Потом — воспаление спадает, и оба (оба) конца опухоли опадают.

Дети — как поэты.
(В этом нет ничего хорошего, никакого указания на степень дара, нет доблести, нет оправдания.) Поэт — это вообще ни хорошо, ни плохо. Это — трудно. И стыдно.

А может, на самом деле, все совсем иначе? — и некоторые дети ничего не слышат? И там только тупой бессымсленный белый шум? Или затцветший со всех сторон аквариум?

...Ваня рисует лиловым, голубым и сиреневым, Маша — красным и белым, а Саша — карандашами.

3.
Когда готовишься первый раз в жизни посмотреть рисунки детей-аутистов — сердце сжимается от предчувствий. А когда их открываешь — тяжелое ожидание тебя отпускает. Потому что это просто детские рисунки. Там нет глухонемой тоски, нет одиночества.
Так рисуют все дети.
Цветные пятна, коровы у дома, девочка в пасти у льва.
Но дом не разрушен, цветные пятна солнечны, а в пасти у львов мы все побывали. В своих снах. И кричали от ужаса, и просыпались в поту, и надеялись, что спасут.
И спасли, и вытерли пот, и лев приручился.
(И теперь ходит и тыкает в колени головой, как большой пес.)

В общем, никакой сверх меры. Никакого специального (аутичного) прорыва. Ни небесного откровения, ни обязательного Моцарта, ни глухонемого паука в мягкой могиле. В этом смысле — они похожи на всех.
Потому что ни в чьем детстве нет покоя: многие наши рисунки в том возрасте были тревожны и легкомысленны.
И разница только в степени дара: кто-то гений, а кто-то нет.
Так и у этих детей.
Вот этот — художник (понимаешь ты), а вот этот нет, просто ребенок.

И почему-то от этого становится радостно.

Как будто нас и детей, и всех-всех обнесли уникальной тяжелой судьбой.
Какой-то неподъемной для человека ношей: быть запертым в собственном неговоренье.
И это молчание — не больше, чем у других.

Потому что больше, чем нам возможно вынести, — нам не дают. Это мы тоже где-то читали... Водя пальцем по выпуклым буквам, почти по слогам.
Только когда мы начинаем лупиться о стенки собственной мягкой бочки и задыхаться, нам в это уже не поверить.

4.
Говорят у таких детей все преувеличено (для других): тоска безъязыка, тревога переменчива, надежда призрачна (вот, кажется, отпустило — но нет: опять голоса).

Еще говорят: когда мы едим персик, мы чувствуем его аромат и как текут сладкие соки по деснам. А у них иногда все бывает совсем по-другому.
«Их чувства могут быть слишком сильными или слабыми. Шершавость персика может причинять боль, запах может вызвать рвоту.»

То есть весь мир становится железным крупнозернистым персиком.
Кровоточащим десны.

И тогда ребенок бросает этот поганый — с шипами — плод и кричит.
Рядом находящийся человек тоже кричит от испуга.
И роняет половник, которым он мешал борщ, чтобы накормить другого родителя этого тяжелого ребенка (если второй родитель, конечно, вернется с работы: статистика сообщает, что многие отцы не выдерживают и уходят).

И если этот крик повторяется слишком часто, то измученный человек уже хочет поднять этот раздавленный персик с пола и размазать эту солнечно-желтую нежную мякоть орущему зверенышу прямо по его ненавистной морде — которая превратилась в один сплошной воющий рот.
— Жри, сволочь, жри!

Но бывают другие дни... Когда вдруг все уложится в голове и смысл становится очевидным, а мир прозрачным.
И тогда ты тоже (на усмотрение других) неадекватен. Ибо счастье преувеличенно.
Но к тебе приходит внутренняя речь — и ты пишешь. А дети — рисуют.
Ведь внутренняя речь — ослепительна.

И мир опять — если это не наши настоящие близкие люди, не те, кто любил нас и кто хотел размазать по тебе тот исколовший тебя персик, а просто мир, которому на самом деле плевать на нас — с уже готовыми слезами быстрого умиления наклоняется к нам для сильнопахнущего поцелуя.

— Ы-ы-ы, — говорит носитель очищенной, никем не услышанной речи — и отстраняется...

И по белому-белому полю катится утративший свои шершавые губы персик.

Гладкий, как апельсин.

Редакция благодарит Ирину Карвасарскую и Антона Аксюка за помощь в подборе рисунков

Другие рисунки можно увидеть на сайте — http://sites.google.com/site/rainchildsite/Home/